Ознакомительная версия.
На лошадях работали и дед отца, и прадед, ездили даже и в Москву, деньги туда возили, а оттуда – товары разные. Сейчас как соберутся в дорогу, так и едуть к купцу. Открываить тот им амбары, а они бяруть лопатки, ставють мерку и набирають этими лопатками пятаки. А они бо-ольшие были! И на что их такими делали?.. Набяруть в мешки, завяжуть, на возы и-и по-оехали. Раз так-то едуть, а навстречу им – мужики:
– Куда вы?
– В Москву.
– Да что ж вы туда едете-то? В Москве ж хранцуз1!
Ну, раз хранцуз, так что ж туда ехать-то? Развернули лошадей да назад. И вот ты подумай, деньги-то мужики лопатками насыпали, кто ж их считал? А ведь никто не развяжить мешок и пятака чужого не тронить! Умирать он сейчас с голоду будить, а не возьмёть! Да как же ты и возьмешь-то? Неравён час, о тебе слух разойдется по округе, что ты вор и тогда ни к кому ты больше не подрядишься! А честным будешь, то и тебе, и твоим детям работа найдется.
Жили мы хорошо, пока жив был отец. Две хаты у нас было, одна – где сами жили, готовили скоту корм, воду обогревали, а другая – где гостей встречали, праздники праздновали. Да и подворье было большое: штук десять овец, гуси, свиньи, три лошади, две коровы и нас, детей, не молоком, а только сливками поили, кашу, и то на них варили. Как вспомню сейчас ту манную кашу!.. Ох, и вкусна ж была. Нас было четверо деток у родителей – два мальчика и две девочки. Еще был дедушка…
Нет, бабушку не помню. Маленькая была, когда та умерла.
А по мамкиной линии вот что знаю. Были Писаревы все какие-то двойные: одни – белобрысые и с голубыми глазами, а другие – черные, и глаза, как смоль. Все, бывало, так-то наши посмеивалися: ну, этот татарской крови!
Почему?
Да прабабка была очень красивая, вот ее и взял к себе барин из татар, родила она дочку от него. Было это давным-давно, никто толком и не помнил прабабку эту, так, разговоры одни… Из разговоров же узнала и о бабке моей матери, что была та сильная, здоровая2! Бывало, как идти ей в поле, так и нацедить с себя литр молока, ребенок ее этим молоком весь день и питается, и до году ничего не ел, акромя молока этого. Часто слышала я и о пращуре своём, что он взбесился…
Нет, не помню, как звали.
А вот так дело было: залез как-то к нему во двор волк, а он и позвал мужиков на помощь. Стали бить этого волка, тот и покусал их. А бешеным оказался, вот они потом все… И дедушка уже рассказывал, что после этого случилося: закрыли пращура моего в светелке, а тот как начнёть там биться и всё ломать!.. А потом и обойдется, и скажить еще: вы ж, мол, не подходите ко мне-то. И опять… Ну, потом привезли доктора, впустил тот в светелку газ какой-то… а пращур стоял в углу, к стене прислонился, вот и начал сразу оседать, оседать… И помер.
По мамкиной линии все грамотные были, прадед мой даже писарем в волости служил, поэтому Писаревыми нас и звали, а так фамилия наша была Болдыревы. Уж как потом от службы ушли и осели на земле, не знаю, но грамоту не бросили. Бывало, в праздничный день сходють к обедне, а потом – читать: дедушка – Библию, бабы – Акафист3. Они-то к обедне не ходили, надо ж было готовить еду и скоту, и всем, поэтому толкутся так-то на кухне, Дуняшка им Акафист читаить, а они и подпевають: «Аллилуйя, аллилуйя… Го-осподи помилуй…» Так обедня на кухне и идёть.
И у отца моего сколько ж разных книг было! Помню, лежали на грубке и все – в золотце. А после его смерти… как мы этими книги-то? Мать, бывало, уйдёть на работу, а мы из книг этих и ну-у кораблики крутить, голубей пускать с печки. Придёть мамка домой, ахнить:
– Что ж вы наделали, злодеи!
Ругаить нас, ругаить, а мы глаза вылупим… Да и все Писаревы не только грамотными были, но старалися что-то новое схватить. Помню, дед лампу семилинейную4 первым на деревне купил, так мужики зайдуть и как ахнуть: о-о, свет-то какой яркий! Ча-асто дивиться на неё приходили, и наши уже под лампой под этой, а не под лучиной и пряли, и дела все делали. А потом дед и самовар привез. Бо-ольшой! Ведра на полтора, должно. Сейчас как закипить, так бабы откроють окно и выставють его на подоконник, а соседи посмотреть сходилися: диво-то какое! Самовары эти потом быстро распространился, уж очень удобны были! Топилися-то углями, а угли всегда дома есть, это тебе не дрова колоть. Сейчас сыпанёшь их туда, воды нальёшь и моментом вода готова! А кипяток есть – и чай тебе, и помыть что, и постирать. Другой раз самовар этот весь день дымить, один вскипятишь, другой, третий… Мы с Динкой потом даже похлёбку5 в нем варили, мамка уйдёть на работу, а мы сейчас – картошки в него, воды и если чеснок есть, так это совсем хорошо, а когда подруга селедочную голову принесёть, то и вовси праздник. Сварим, а потом рушники привяжем к ручкам, всташшым на печку и сидим, черпаем и едим. И соседские дети, и мы…
Во, давно ли всё этобыло? Первая лампа, самовары эти… Как время то махнуло! Телевизоры теперь, самолеты, ракеты… А еще мамка моя девчонкой с подругами бегала к железной дороге первый паровоз6 смотреть и рассказывала: как едить, мол, как гудить!.. Да бросилися прочь от него со всех ног, думали-то, что сейчас с рельсов соскочить да за ними бросится.
Когда железная дорога подошла к Карачеву, так уж очень бойко пенька в ход пошла, раньше-то разве далеко увезешь на лошадях-то? Правда, иногда и далеко возили, даже до Польши добиралися, но это ж какие лошади справные7 должны были быть, а с железной-то дорогой… Тут мужики и перебросилися на пеньку, она же дорогая была и доход хороший приносила. Конечно, много хлопот с ней было. Бывало, вырастють её, убяруть, а как март подойдёть и начнуть в копынЯх8 вымачивать. Солнышко пригреить —вынимать стануть и рядами расставлять в поле для просушки, а когда просохнить, тогда цельными днями и мнуть на мялках.
Что за мялки…
Да они деревянные были и дли-инные, метра в полтора должно. Посерёдке желоб выдалбливали и палку вдоль него прикрепляли, и вот берешь горсть пеньки, подсовываешь под эту палку, и мнешь, мнешь ею, потом стряхиваешь костру и опять, опять… От пеньки пакля еще оставалася, так ее тоже продавали, а кострой топилися, и наши мно-ого конопли сеяли, да такая хорошая вырастала!
Ну, ладно, слушай ишшо про пеньку.
А потому хорошая вырастала, что сеять, бывало, начнуть, так нога тонить в земле-то. От нас же недалеко батареи конские стояли, так отец как навозить за зиму навозу!.. Вот и росла потом… головка – по полметра, а как только подрастёть, бабы шли замашку из нее выбирать.
Что за замашка…
Да пенька-то светлая была, а замашка синяя, и если её не выбрать, так могла заглушить коноплю, вот и дергали ее, как время подойдёть. Наденешь вязёнку9 и-и пошёл… А потом сушили эту замашку, обрабатывали, и уже зимой пряли на испОднее10, на простыни, на мешки, она ж кре-епкая была!
Не-е, рубахи и полотенца уже из льна пряли, лён тоже каждый крестьянин сеял, хоть небольшую дольку, да посеить… Ох, и любила ж я его, голу-убенькие такие цветочки на нём цвели!.. И из льна этого пряли уже тонко, на приданое девкам, что ж, покупали, чтолича? Девка-то, когда выходила замуж, так обязательно должна была своё приданое выставить: и полотенца, и рубахи, шторы, скатерти, и чтоб вышито всё было. Так что, если в семье была девка на выданьи, так за зиму по две холстины напрядали, а в каждой – по шестьдесят аршин. Под лучинкой, под курушечкой… нальють маслица или керосинчика в пузырёк, вот и прядуть.
Когда пошла пенька в ход, понастроили в Карачеве фабрик пенькотрепальных, начал тут и город расти. Театр большой выстроили, гостиницу двухэтажную красивую, в ней иностранцы селилися, которые за пенькой в Карачев приезжали. И хозяином этой гостиницы был Широков, потом и бабушка в ней моя работала.
А определила её туда Мерцалиха. Досу-ужая11 эта Мерцалиха была! Росточку-то ма-аленького, и нос какой-то завернутый, а поди ж ты, вхожа была в богатые дома.
Да Марией её звали, так и меня потом назвали. И была она с Песочни, мать ее умерла рано, пятеро девок осталися с батей, вот потом и не считался с ними: как чуть какая подрастёть, присватаются к ней, так сразу и отдасть. А одна девочка в лесу заблудилася, и пробыла там аж шесть недель. Потом лесник нашел ее и привез домой, но она недолго что-то прожила и все молчала то ли с испугу, то ли с голоду? И я уже помню: висела у бабушки в углу иконка «Изыскание душ погибших», под ней всегда лампадик горел, и она молилася возле этой иконы.
А вот еще что знаю о бабушке. Когда она совсем девчонкой была, присватался к ней Илюша, дед мой и был тихий, простоватый… Не любила ж она его всю свою жизнь! Сама-то красивая была, горячая. Мамка рассказывала: бывало, как взгорячится, так и падёть на колени перед иконой «Умягчение злых сердец» и ну молиться! Молится-молится и обойдётся, успокоится… Детей от Ильи она никак заводить не хотела, а когда все ж надумала, тут и взъегозилася идти в Киев, ребеночка себе вымаливать. Дали им таким-то, как она, по гробику, и должны они были всю обедню отстоять с этим гробиком на голове. А когда возвернулася из Киева, то и объявила, что у нее ребенок будить. Ну, в деревне и заговорили разное, наговорять так-то и Илье, а он – бить её. Рассказывала мамке:
Ознакомительная версия.
